родной. «Слепили бабу на морозе» знаешь?
Панфил прошептал что-то себе под нос, по-прежнему глядя вниз.
– Что? Ты что сказал, арлекин? – удивился Налимов.
Тогда Панфил, по-прежнему глядя себе на ноги, но уже громко и очень четко сказал:
– Я. Не буду. Играть.
– Молодец! – обрадовался Налимов, – так они будут отжиматься, пока ты не заиграешь.
– Панфил, давай играй, – прохрипел кто-то из отжимающегося строя, – сдохнем тут нахрен.
Панфил не поднимая головы, взял первые аккорды.
Нельзя сказать, что рок-н-ролл сильно помог нам, поэтому на выручку поспешил сержант Налимов:
– Встать, лечь, встать, лечь, – заладил он снова. А сержант Рязанов в это время стоял над Панфилом и орал ему в ухо:
– Играй, артист, играй, не слышу! Громче!
Рядом со мной вдруг кто-то отчетливо сказал:
– Достали, бляди!
Тут же Кролик, а это был именно он, неуловимо быстро оказался возле Панфила, вырвал гитару у него из рук и одним движением разнес ее об пол.
– Строй не держала совсем, старая была! – объявил он громко. – Нет гитары – нет проблемы.
Кролик, шустрый, как ртуть, был вообще типом трудно предсказуемым. Больше слушал, чем говорил. А говорил зачастую что-то не вполне ожидаемое. По его лицу невозможно было понять, что он сделает в следующую секунду.
Сказать, что сержанты наши обледенели, это значит не сказать ничего. Чтобы прийти в себя им потребовалось добрых полминуты.
– Ты что, заглупился? Обурел? – провыл каким-то утробным голосом Рязанов. – Иди сюда. Иди, сука, в умывальник, мы тебя сейчас разглуплять будем!
И сержанты, заходя с двух сторон, принялись теснить Кролика в умывалку, надо полагать, на расправу.
Строй разрушился. Сержанты, видимо от возмущения, допустили стратегическую ошибку. Обычно старики, для остужения забуревшего молодого, поднимали его одного среди ночи под каким-то предлогом, а уже затем вершили воспитательный процесс в туалете. На этот раз все происходило на глазах всей роты.
– Не иди с ними, Кролик, – крикнул я, стараясь, тем не менее, не слишком светиться.
– Не ходи! – услышал я голос Чучундры.
– Не ходи! – заорала вся рота.
Сержанты кинулись на Кролика. Рязанов попытался попасть ему в печень, но Кролик легко увернулся, проскочил между ними и очутился среди нас.
Налимов и Рязанов попытались вытащить его из гущи, и тут уже получилось настоящее столпотворение. Бить сержантов по-настоящему не хотел никто. Гуси по любому остались бы виноваты в случае большой разборки.
Сил, после трехчасового спорта, тоже не было.
С другой стороны Налимов и Рязанов резонно опасались разбудить Минуса. Да и драться по-настоящему с утомленными, но многочисленными белокальсонниками не входило в их планы.
Потасовка приняла характер позиционной борьбы.
Матерящиеся сержанты тянули наружу Кролика, а мы отталкивали их, смыкаясь вокруг сокрушителя гитар живым кольцом. Напряжение нарастало, постепенно сержанты начали раздавать вполне полновесные удары.
Гуси принялись отвечать, особенно усердствовали Джаггер и Кролик. Кролик ловко уворачивался, но сам попадал в корпус довольно точно. В морду он пока не бил.
– Вам конец, суки, конец! – вопил Рязанов. – Мы вас всех загнобим в корень, затянем, твари, по уставу!
Чучундра, который не умел драться вовсе, но желал поучаствовать в ристалище, свернувшись клубком, бросился сзади под ноги сержантам и опрокинул всех.
Образовалась куча-мала.
Из кучи этой выцарапался Рязанов и побежал к тумбочке. Ткнув пальцем в кнопку ГГСки, он закричал:
– Вторая рота, дневальный! Быстро мне черпаков! Что? Того, кто ближе, тля. Саня! Давайте живо в учебку, у нас гуси поломались, чинить надо.
И выключив ГГСку, повернулся к побоищу:
– Конец вам, козлы.
Ясно дело, что наш боевой пыл поостыл сразу. Хорошего ждать не приходилось, а помощь нашим сержантам прибыла незамедлительно.
Дюжина черпаков и трое дедов прибежали по морозу, даже не накинув пошивов.
Они мгновенно оценили обстановку. Тридцать гусей в кальсонах, замученных нездоровым спортом, были легкой добычей. Сержант Налимов уже выбрался из гусиной стаи и ожидал расправы над нами рядом с Рязановым.
Мы начали сбиваться теснее друг к другу, образуя боевой порядок, причем видимо из соображений общей тактики, каждый желал занять место в тылу. Таким образом, толпа наша медленно вращалась, как помешиваемый суп-пюре. Черпаки с дедами пошли на нас, горяча себя боевыми кличами.
– Вешайтесь, суки! Что, гусяры обуревшие, служить не хотим? Заглупились? Будем разглуплять.
Тут, растолкав нас, вперед шагнул Джаггер.
И пошел, широко разводя руки, по направлению к старикам.
У меня мелькнула мысль, что он хочет покончить с собой, принеся себя в жертву. Пока его будут терзать, остальным непременно нужно спасаться. Но как? Куда? Бежать, прыгать в окна в кальсонах? Или может быть, Джаггер подает нам пример, и необходимо кинуться на дедов всем вместе, да и поубивать их, пользуясь явным численным преимуществом?
Эти соображения пронеслись в моей голове намного скорее, чем можно об этом прочесть, а события развивались еще быстрее.
Из строя стариков вышел, судя по поношенной уже форме, дедушка. Горная горилла с кулаками-дынями. Горилла ухмыльнулся и так же, разводя руки, пошел навстречу худосочному Джаггеру.
– Это конец, – шепнул мне Чучундра, – сейчас будет битва Пересвета с Челубеем.
Бойцы сблизились и еще больше развели руки, словно принимая некую боевую стойку. Джаггера я видел со спины и его затылок выражал смертельное упрямство. Дед кровожадно улыбался. Жить Джаггеру оставалось, может быть, полсекунды, и тут он заорал диким голосом:
– Чингачгук!!! Етить твою мать!!!
А дедушка-горилла так же дико заорал:
– Джаггер! Мать твою етить!!!
И они заключили друг друга в объятия, причем ноги Джаггера оторвались от земли, и он повис на Чингачгуке, как макака на более крупном примате.
Все слегка остолбенели. Джаггер и Чингачгук начали колотить друг друга по плечам и спинам, расспрашивая и одновременно рассказывая новости о знакомых пацанах на районе.
Рязанов и Налимов кисловато переглянулись, им явно думалось, что вечер продолжится как-то иначе.
– Земеля, земеля мой, – ласково потряхивал Чингачгук Джаггера, как фокстерьер пойманную крысу, – корефан мой! – представил он Джаггера другим старикам. Лабух знатный, у нас в клубе играл, и в кабаке тоже. Ровный пацанчик. А помнишь Джаггер, как ты нас от ментов в кабаке, в подсобке прятал? – Чингачгук захохотал довольно, – а мы там весь портвейн выжрали…
– Короче, если б не этот пацан, – Чингачгук повернулся к нашим сержантам, – я бы не в Красной Армии снег топтал, а на лесоповале. В общем так, этого пацана не трогать, я его после учебки себе на замену, на пост перехвата возьму.
– Чингачгук, ладно, он корефан твой, – попытался поправить положение Рязанов, – но они тут все обурели.
Черпаки и дедушки из второй роты почему-то рассмеялись.
– Вы, тля, если не можете с гусями справится, нехер было место в учебке у командира выдуривать, – сказал Чингачгук, выражая видимо общее мнение, – шли бы как мы, в микрофонщики, шесть через шесть мослаться на дежурствах. Джаггера не трогать! А с остальными разбирайтесь сами. И если они вас отмудохают и затянут, то судьба вам до дембеля затянутыми ходить. Хао! Я всё сказал.
И тут поняли, почему Чингачгука зовут Чингачгуком.
После ухода индейского гориллоподобного вождя со свитой сержанты построили нас в коридоре. Завод у них явно кончился.
– Ладно, арлекины, – пообещал нам Рязанов, – вы еще поймете, как лучше. Мы вас по уставу задрючим. Сорок пять секунд отбой!
И они нас действительно задрючили…
В первый же перекур Панфил открыл было рот, но все закричали: – Знаем, знаем уже, давай читай, Цветик хренов, не спрашивай.
К его стихам народ уже привык. И Панфил прочел:
…Вы – безнадежны, я – неисправим!
Давайте повоюем хоть немного!
По-свински, некрасиво, в грязь и в дым,
И в бога, в мать, и в дальнюю дорогу.
В нее втоптали мы своих врагов,
Раскаялись, рыдая неумело,
Нажрались на поминках пирогов
И вновь вперед! Вершить святое дело…
А святость в чем? А в грешности она —
Жалеем дураков и душим умных,
Со сволочью обнявшись,
